Роль онкопсихологии в структуре онкологической службы

Андрей Реутов:

Добрый вечер, дорогие друзья! Очередная передача, посвященная нейрохирургии, причем сегодняшний наш эфир будет посвящен не только нейрохирургии, не только даже нейроонкологии, но онкологии в целом. Расскажу короткую историю. Некоторое время назад в Центральной клинической больнице Управления делами Президента, где я работаю, состоялась интереснейшая лекция, посвященная данной теме. Я очень заинтересовался в какой-то момент, и получилось так, что через некоторое время ко мне обратились пациенты, у которых была неоперабельная опухоль головного мозга. И я понимал, что мы, нейрохирурги, уже сделали все возможное для данных пациентов, и наши ресурсы были исчерпаны. Пациенты спросили меня, к кому обратиться. И я посоветовал этого прекрасного специалиста, который в тот день читал у нас прекрасную, интересную лекцию. Вы знаете, через какое-то время я получил обратную связь от этих пациентов. И они мне сказали: «Спасибо Вам огромное, доктор, за то, что Вы нам дали такую рекомендацию». И я очень заинтересовался. Казалось бы, мы не можем спасти человека, но при этом люди нам очень и очень благодарны. И к чему я подвожу? Сегодняшняя наша тема будет посвящена онкопсихологии, какова роль онкопсихолога в структуре онкологической службы. Итак, прошу любить и жаловать. Сегодня у нас в гостях прекраснейший специалист, онкопсихолог, психотерапевт, семейный психотерапевт Анна Львовна Бабошкина. Здравствуйте! Очень рад Вас видеть в студии. Я никогда не сталкивался с таким словом. Скажите, пожалуйста, что это такое? Я знаю психиатра. Я знаю психотерапевта. Я знаю психолога. А что значит онкопсихолог?

Анна Бабошкина:

Если говорить о возникновении онкопсихологии, то это ответвление от основной психологии и психотерапии. Оно возникло на стыке трех наук – это психология, онкология и социология. И вот именно в направление онкопсихология оно уже развилось, сформировалось, выработались стандарты во второй трети 20 века. Примерно с 1975 года были зарегистрированы онкопсихологические сообщества в Европе и США, и разработаны чуть позже стандарты.

Андрей Реутов:

Во время той лекции, которую Вы для нас читали, я в первый раз услышал об этом. Хотя я понимаю, что Ваша специальность должна быть безумно востребована. Потому что если мы берем ту же статистику учреждения, в котором Вы работаете, за 2015 год: 4,5 на 100 тысяч населения, которые ежегодно заболевают онкологическими заболеваниями, именно нейроонкологией. А мы понимаем, что это всего лишь 8-10% от общей статистики, то есть от тех пациентов, которые страдают онкологическими заболеваниями. Скажите, я прав в этом отношении, то есть насколько это все актуально в современном мире, с учетом того, что и диагностика лучше, и частота встречаемости растет?

Анна Бабошкина:

С одной стороны, мы можем говорить об актуальности онкопсихолога, психотерапевта в условиях онкологической клиники. Почему? Потому что это напрямую влияет на психоэмоциональное состояние пациента, которое, по всем исследованиям, коррелирует с динамикой выздоровления и реабилитацией пациента, то есть выхода в стойкую ремиссию. Это с одной стороны. С другой стороны, в России вообще обращение к психотерапевту, как мы знаем, считается чем-то странным. Туда идут только больные люди.

Что складывается в больнице? По статистике, врачи могут диагностировать нарушение психоэмоционального состояния у пациента лишь в 35% случаев. Например, депрессия диагностируется врачами в 35% случаев из 100. Соответственно, всех остальных они пропускают из-за загруженности. Я зачастую прихожу к пациентам, когда им уже надо выписываться, потому что пациенты не знают, что можно обратиться к психотерапевту, к онкопсихологу, не знают, чем это может помочь, не знают, насколько это будет эффективно. И это ситуация в России. В Европе, Америке онкопсихологическая, психотерапевтическая служба – это полноценное отделение в условиях стационара, в условиях больницы, онкоцентра. И там примерно на десять человек один специалист. Больше специалистов в детских отделениях, там на десять один. И во взрослых, допустим, на двадцать точно всегда есть один специалист. Работа проводится очень регулярно. Там есть психотерапевтические группы, есть индивидуальная работа.

Андрей Реутов:

А в России как обстоят дела? В учреждении, в котором Вы работаете, сколько пациентов приходится? Ваш объем работы, сколько пациентов? Десять – в США, а в России Вы одна на сколько?

Анна Бабошкина:

Не могу точно ответить на вопрос, потому что я не знаю точное количество койко-мест в Герцена, в том отделении, где я работаю. Плюс есть поток в поликлинике, и есть подразделения. Есть у нас Цыба. Есть у нас Лопаткина. В Цыба есть онкопсихолог, а у нас работают три специалиста. Три клинических психолога на все отделение.

Андрей Реутов:

Кто является Вашим пациентом, то есть это сам пациент либо родственники? С кем Вы вообще работаете?

Анна Бабошкина:

У онкопсихотерапевта пациентом являются как родственники, так и непосредственно сам пациент. Конечно, в первую очередь, это сам пациент, потому что от того, насколько стабильно у него психоэмоциональное состояние, насколько снижена общая тревожность, низкий уровень депрессии, от этого очень зависит его качество выздоровления. С другой стороны, социальная поддержка. По многим исследованиям, поддержка близких людей, мужа, родственников, семьи является очень значимым фактором, особенно у женщин, в качестве и реабилитации, в выздоровлении, принятии своей болезни, соответственно, в каком-то продвижении в лечении. Поэтому работа с семьей очень и очень важна. К сожалению, это не всегда удается.

Есть такое понятие – «посттравматическое стрессовое расстройство». Оно возникает всегда, когда есть какой-то ненормативный кризис. Есть нормативные кризисы, например, брак, рождение ребенка. Это считается в семье нормативными кризисами, предсказуемыми. А есть ненормативные кризисы, это может быть потеря близкого человека. Соответственно, онкологическое заболевание считается ненормативным кризисом. В условиях ненормативного кризиса, конкретно онкологического заболевания, посттравматическое стрессовое расстройство у членов семьи выражено в разы больше, чем у самого пациента. Поэтому от того, насколько члены семьи психологически стабильны, могут поддержать пациента, понимают, какие процессы сейчас происходят, как им стоит реагировать, зависит общесемейная коммуникация, качество общения и эффективность лечения непосредственно с этим связана.

Андрей Реутов:

Много лет назад ко мне поступил пациент, 35 лет, из другого государства. И он поступил ко мне именно для верификации, то есть для подтверждения гистологического диагноза, потому что по данным МРТ у него была опухоль, которую мы не могли удалить, неоперабельная опухоль. Моей задачей было подтвердить гистологический диагноз. Это была цель госпитализации. Пациенту была выполнена малоинвазивная операция – так называемая стереотаксическая биопсия, и, к сожалению, ответ был неутешительным: у пациента глиобластома, то есть одна из самых агрессивных и злокачественных опухолей центральной нервной системы. После этого ко мне подошел пациент и говорит: «Доктор, я взрослый мужчина, у меня двое детей. Скажите, пожалуйста, чем я болею, какие у меня прогнозы и шансы? Мне нужно понимать, сколько мне примерно осталось, чтобы распределить свое время правильно». После этого он мне пожал руку, сказал: «Спасибо». Но через какое-то время забежала супруга со словами, что вы, врачи, – убийцы, как можно было сказать такое. Это то, про что Вы говорите, что зачастую родственники воспринимают это острее. Я думаю: неужели что-то случилось с пациентом? Может, он выпрыгнул из окна либо еще что-то. Нет, он сидел, кушал и размышлял о своей дальнейшей жизни. А вот реакция со стороны близких была такая. То есть такой фактор присутствует?

Анна Бабошкина:

Да. Всегда родственники воспринимают намного тяжелее диагноз, чем сам пациент. У меня идеальных случаев было мало, когда человеку сообщается диагноз, и присутствует сам пациент непосредственно и кто-то из членов его семьи, когда они могут отреагировать, и я могу правильно помочь им отреагировать на услышанное. Мы можем обсудить то, что происходит. Обсуждается как с пациентом, так и с родственниками, потому что вот эта стадия шока может привести к тому, что все чего-то ожидают, а непонятно, что кому делать.

Андрей Реутов:

За годы работы в нейрохирургии и в частности в нейроонкологии у меня, как у всех специалистов, которые работают с такими пациентами, уже сложилась некоторая манера общения, то есть как сообщать пациентам такую новость. После этого случая я всерьез занялся этой проблемой, изучил литературу, в том числе англоязычную: как должен сидеть врач, на каком расстоянии должен быть пациент, придерживать его, говорить, что я буду рядом, всегда есть шанс. Но все это на уровне интуиции и на фоне опыта. У каждого он свой. С точки зрения буквы закона, мы обязаны сообщить пациенту правду. Насколько корректно? И зачастую пациенты просят сказать: «Доктор, скажите, пожалуйста, как-нибудь помягче. Скажите просто».

Анна Бабошкина:

Это пациенты или родственники просят?

Андрей Реутов:

Родственники. Я никогда не говорю в лоб, но при этом как сказать пациенту?

Анна Бабошкина:

Кстати, как Вы говорите? «У Вас рак или онкологическое заболевание?»

Андрей Реутов:

Я очень не люблю слово «рак», честно говоря.

Анна Бабошкина:

Мы тоже обсуждали с врачами, что это не стоит говорить.

Андрей Реутов:

Я говорю: «К сожалению, ответ гистологии показал, что есть злокачественные клетки, которые могут и будут расти. И для того чтобы уменьшить или замедлить темпы роста опухоли, необходимо проведение лучевой и химиотерапии». И всегда стараюсь какой-то шанс дать пациенту: «Вы знаете, в моей практике были чудеса. Пациент переживал среднестатистические цифры». Но вот с точки зрения буквы закона имеем ли мы право что-то скрыть? Понимаете, я не могу человеку сказать: «Вы знаете, у Вас киста». Но при этом человек понимает, что: киста, а причем здесь химия и лучевая терапия? Ваш опыт?

Анна Бабошкина:

С точки зрения закона мы обязаны полностью информировать пациента. В большинстве случаев это происходит. Один из последних случаев. Я еще не видела пациентку, но я знаю, что у нее 4 стадия метастазирования, и она не знает, почему она будет лежать в Герцена. Мне кажется, это не очень хорошо по отношению к самому пациенту. Во-первых, это его инвалидизирует. Это не позволяет ему самому планировать свою жизнь, то, как он будет лечиться, как он будет проводить время с семьей, в какой степени он будет проводить время с семьей, что он захочет в это время сделать, как его распределить, чему посвятить. С одной стороны, я очень понимаю родственников, что они боятся этой реакции. То есть зачастую проблема родственников в том, что они не знают, что делать с реакцией пациента. Им проще избежать болезненной для них темы, для того чтобы не попадать в ситуацию незнания, как на это отреагировать, и проще им это скрывать и что-то играть. Но все равно пациент что-то чувствует, он не понимает, что происходит. Это повышается общий уровень тревоги. У взрослых это реже.

С детьми, особенно школьного возраста, начальная школа, родители не всегда говорят об этом. Может быть, в чем-то это и правильно, потому что даже в психотерапии, если мы не берем онкологию, то работа с ребенком. Когда приводят ребенка и говорят: «Сделайте с моим ребенком что-нибудь». Ребенку 8-9 лет. Ты ничего сделать с ребенком не можешь. Ты объясняешь родителям, что я могу чуть-чуть откорректировать, но основная работа – с семьей. Соответственно, если мы говорим о ребенке, то возможно не говорить, потому что он не поймет все. И тут очень важно поработать с родителями, потому что их спокойствие, их стабильное состояние, их принятие намного больше дадут ресурсов ребенку, чем знание о том, какое у него состояние, то есть он ничего с этим сделать не сможет.

Андрей Реутов:

Мы все прекрасно знаем, что за время своей болезни пациент проходит определенные стадии: неприятие, гнев. В какой момент Вы, как специалист, подключаетесь? На этапе постановки диагноза, возможно, как-то помогаете врачам, либо Вы подключаетесь на какой-то определенной стадии, когда у пациента идет агрессия, неприятие или конфликты с близкими? Как это все происходит?

Анна Бабошкина:

Честно? Происходит как попало, мне иногда кажется. Во-первых, в условиях клиники невозможна полноценная психотерапия. Это больше что-то консультативное. А попадаю я к пациентам на всех стадиях. Давайте я их кратко обозначу. Они разработаны американским психотерапевтом Кюблер-Росс в 1959 году. Они достаточно точные. Этими стадиями продолжают пользоваться до сих пор. Есть какие-то новые, но они все примерно об одном и том же. Первая стадия – шок, отрицание. Это чаще всего происходит в тот момент, когда пациент узнал о диагнозе.

Андрей Реутов:

Первые секунды? Первый день? Сколько это?

Анна Бабошкина:

Нет, это не первые секунды – это вплоть до первого месяца, до полутора месяцев, пока не начался процесс интенсивной терапии. То есть мир человека объективно делится как бы на два мира. Происходит некое полное расщепление, когда для него есть мир, где он работает, живет, учится, и он старается не думать о своей болезни до тех пор, пока не придет в поликлинику. И есть, когда он находится в поликлинике. Он полностью погружен, он ревет, не может это принять. И, соответственно, вот эти два мира, что я могу и работать и учиться пока, и у меня есть эта болезнь, но с ней можно что-то делать, не состыкуются в одно, то есть это полное расщепление. Соответственно, эта стадия есть как у пациента, так и у родственников, для которых это является таким же шоком, как и для пациента. И у родственников тут начинаются две модели поведения. Они начинают либо делать вид, что ничего не происходит, радуемся жизни. Этим они как будто бы обесценивают горе пациента, с одной стороны, то есть как будто бы мы этого не видим.

А с другой стороны, они начинают судорожно утешать и говорить: «Мы тебе по можем, мы тебя спасем». То есть чересчур вмешательство в границы пациента. Если это все будет не очень корректно, не будет полного принятия, возможности дать человеку отреагировать, канализировать его тревогу, то наступает раздражение пациента, дистантность. Он начинает им меньше рассказывать. Это первая стадия – шок, отрицание.

Вторая стадия – гнев. То есть когда шок сам прошел, человек начинает злиться, ну и родственник, соответственно. Родственников я здесь буду относить прямо к пациентам, просто немножко по-другому у них все. Вопрос: за что мне это? Или со стороны родственников: за что нам это? Пациента это может раздражать. Врачи мне говорят, что он к нам поступил, лечится, и он слишком агрессивный, слишком остро на все реагирует. Да, это может выглядеть «слишком», но эту стадию гнева никак не изменить. Ее надо просто прожить. И мысли человека за что мне это, почему со мной это, почему вы здоровые, я болен, и я ничего не могу с этим сделать. Сразу скажу, что стадии не идут одна за одной. Они могут пересекаться, накладываться и протекать более-менее одновременно.

Андрей Реутов:

То есть нет четкой стадийности?

Анна Бабошкина:

Нет. Может быть гнев, потом он может перейти в стадию торга, и вернуться опять в отрицание: у меня этого нет. Третья стадия – торга. Человек считает, что если он сейчас будет хорошим, посетит всех родственников, помирится со всеми. Допустим, никогда не ходил в храм – о, я буду ходить в храм. О, я поговорю с бабушкой, которую я почти ненавидел. Помирюсь с бывшим мужем или с супругой. Буду таким хорошим, и поэтому у меня все отступит. Вот эта стадия торга – тоже как будто про некое отрицание действительности. Это обычный наш психический механизм, он в этот момент включается – после гнева. Гнев ничего не дал, агрессия ничего не дала, и вот попытка что-то выторговать. Это такой детский регрессивный защитный механизм, но он у нас есть всегда у всех, когда мы попадаем в такие ситуации, где мы ни на что не можем повлиять.

Если с торгом ничего не удалось, а оно, скорее всего, не удастся, то наступает следующая стадия – это стадия депрессии, когда человек не хочет жить, не видит смысла жить. Таких пациентов очень много. Вообще, если мы говорим о статистике, то пациентов с депрессией в онкологических клиниках от 10 до 70%. В разных исследованиях по-разному. Допустим, в каких-то – 10-25%. Все зависит от типа исследования – на чем акцент. Где-то показывают, что посттравматическое стрессовое расстройство – 60%, депрессии – 70%. И плюс очень много зависит от нозологии и от возраста.

Андрей Реутов:

Мы обсудили, что есть гнев, неприятие, попытка выторговать у судьбы здоровье и победу над болезнью. Что еще есть?

Анна Бабошкина:

Мы дошли до стадии депрессия, когда человек не видит смысла в жизни и не понимает. Он обесценивает все, что было, и все, что будет. И в этот момент он перестает бороться. Этот момент одна из самых неэффективных коммуникаций между врачом и пациентом. Снижается эффективность лечения, потому что пациент перестает контролировать. Плюс он замыкается очень сильно. Он перестает контактировать с родственниками. В этот же момент повышается тревога родственников. Депрессия – один из самых тяжелых моментов. Она очень хаотична, потому что приходится работать с родственниками, которые вообще не понимают, что делать. Они себя чувствуют отвергнутыми, ненужными, и пациент, который не понимает, что ему делать дальше, потому что ничего не получается.

И последняя стадия, к которой мы стремимся дойти в психотерапии онкологического заболевания, в условиях клиники это не всегда получается, зачастую это всегда переходит в какой-то потом, в частном формате, в формате индивидуальных консультаций, это стадия принятия, когда пациент, клиент уже на тот момент, осознает все, что с ним происходит. Он это принимает, во-первых. Понимает необходимость лечения, необходимость сотрудничества. Он простраивает новые цели в своей жизни. Он принимает то, что потеряно, и то, что он не успеет доделать. Он в чем-то меняет свое мировоззрение. И зачастую родственники, близкие люди, врачи ждут от этой стадии принятия некой радости.

Я иногда прихожу к пациенту, он ревет. Мне говорят: «А почему это при нас пациент не ревет, а приходишь ты – у тебя слезы?» О чем это говорит? Это говорит о большем доверии и возможности отреагировать ему, чего он не может сделать с врачами. Так вот, стадия принятия – это не про радость. Это не про эйфорию. Это, скорее, про спокойное умиротворение, возможно, даже некую замкнутость, но это очень ресурсное состояние, из которого пациент может эффективно работать, эффективно лечиться. Его взгляд на мир перестает быть таким тоннельным, каким он был на стадии депрессии, когда все казалось ему плохо, или на стадии шока, отрицания и гнева, когда он выцеплял узкие моменты из действительности. Доходим ли в условиях стационара? Не всегда.

Андрей Реутов:

Я уверен, что у нейрохирургических пациентов должны быть некоторые особенности, потому что наши хирургические вмешательства зачастую уже исходно влияют на статус пациента. Скажите, пожалуйста, у наших нейрохирургических пациентов отличаются ли методы Вашего лечения от группы пациентов с онкологией, либо это однотипно для всех?

Анна Бабошкина:

Если не нарушены высшие психические функции (память, внимание, речь, мышление), то мы можем говорить о том, что способы лечения, способы психотерапии отличаться не будут. То есть мы смотрим психоэмоциональный статус пациента, стадию переживания им, и исходя из этого я буду работать, плюс исходя из задач. Если же какие-то нарушения в нейросфере, в когнитивной сфере, то тут уже мы можем говорить о методах некой коррекции, то есть это уже больше не про психотерапию, а про коррекцию. Восстановление памяти – то, чем можно с детьми заниматься. А психотерапия – нет, не будет отличаться.

Андрей Реутов:

Я все-таки хочу понять: Ваши методы – это что? Это медикаментозная поддержка либо общение с пациентом, гипноз? Какие методики Вы используете, для того чтобы настроить пациента на правильное русло? Чем Вы пользуетесь?

Анна Бабошкина:

Психотерапия предполагает вербальную коммуникацию, то есть это классическая психотерапия. Давайте сразу затронем медикаментозную поддержку. Зачастую в условиях клиники я лично сама рекомендую обратиться за медикаментозной поддержкой, потому что это поможет. Допустим, если бы это была классическая психотерапия, я очень против медикаментозной поддержки, потому что если это не острая клиническая депрессия, или не маниакально-депрессивный психоз, психотическое состояние, то медикаменты сглаживают всю симптоматику очень сильно. Соответственно, то, что надо проработать, чтобы эта ситуация не повторилась, с этим полноценно работать невозможно.

Но в условиях клиники наша задача – максимально облегчить здесь и сейчас. То есть если психотерапия – это длительный процесс, от полугода, то в условиях клиники это более консультативный, очень краткосрочная терапия. И для того чтобы максимально качественно облегчить состояние, я зачастую за то, чтобы пациенты прибегали к медикаментозной поддержке, потому что когда нужно снизить тревогу, когда у человека депрессия, можно с этим работать полгода, но у нас нет возможности, у него нет физического ресурса, чтобы проработать с депрессией полгода. И его восстановление, поскольку это будет повышенный уровень кортизола (гормонов стресса), будет идти намного хуже. То есть чем выше стресс, чем выше депрессия, уровень тревоги, тем хуже идет процесс восстановления. Я сегодня читала исследования о том, насколько уровень депрессии, тревоги влияет на качество восстановления, даже на рост опухоли.

Андрей Реутов:

Мы можем оценить критерии своей работы. Мы удалили опухоль, мы сделали МРТ. Мы видим: растет, не растет. Ваши критерии, цель какова? Вывести человека на ровный эмоциональный фон? Насколько это все эффективно?

Анна Бабошкина:

В условиях клиники основная задача – это работа со снижением депрессивного компонента, тревоги и уровня дистресса. Потому что это основное, с чем мы можем работать краткосрочно, измеримо и достаточно эффективно в условиях стационара. Мы можем снизить уровень тревоги в условиях клиники, а когда человек попадает домой, в привычную ему среду, с высокой долей вероятности все вернется на круги своя, потому что он попадает туда, где эта тревога у него была. Но это уже отдельная работа. И почему, опять же, в Европе, Америке в случаях онкологического заболевания принято работать с психотерапевтом как минимум от одного года. И это будут групповые сеансы, то есть собираются пациенты с одинаковой нозологией. Происходит групповая психотерапия минимум раз в неделю, и параллельно с этим же пациентом индивидуальная психотерапия. Это показало очень высокую эффективность.

Есть множество исследований, в которых показано, что такой формат работы (совмещение групповой и индивидуальной психотерапии) влияет на продолжительность жизни и на выход в устойчивую ремиссию у пациента. Это доказано. Есть наиболее эффективные техники работы, наименее эффективные, но, во всяком случае, мы можем говорить о том, что это будет иметь положительную динамику.

Андрей Реутов:

Анна Львовна, по ходу нашей беседы у меня возник корыстный вопрос. Вы прекрасно рассказали, как работать с родственниками пациента, что им безумно тяжело. Но вчера я общался со своим ближайшим другом и коллегой, он один из лучших детских нейрохирургов, причем очень тонкой душевной организации. И он говорит: «Ты знаешь, Андрей, я оперировал ребенка сложнейшей локализации. К счастью, опухоль оказалась доброкачественной. И при общении с родственниками я говорю: «Вы поймите, что сегодня у вашего ребенка второй день рождения». А родственники это не всегда понимают. Была страшнейшая операция, возможно, будет какой-то неврологический дефицит. И доктор пытается объяснить, что есть какой-то лотерейный билет, и вы его сейчас вытащили, что ваш ребенок будет жить». И я просто увидел слезы в его глазах. Понятно, что мы все это пропускаем через себя, но мы это неким образом еще и транслируем на наших родственников, на наших детей. И это все равно грузом остается у любого врача, каким бы скептиком и циником не был. И пить препараты совсем не хочется. Поверьте, спорт не помогает. Как бы я ни занимался в спортзале, в какой-то момент я все равно начинаю какие-то мысли прокручивать. Скажите, есть ли какие-то методы, чтобы помочь нам, врачам, которые изо дня в день работают с такими пациентами?

Анна Бабошкина:

Конечно, есть. В Европе это привычная практика – работа врача с психотерапевтом. Если мы говорим про онкологические клиники, у хирургов, онкохирургов самая высокая степень выгорания и подверженность депрессивным расстройствам. Нужно ли с этим работать? Да, нужно. Можно ли с этим работать? Можно, конечно. Но это та же история, что с нашими пациентами, когда врачи говорят, что я справлюсь сам. Я все могу, я же врач. И начинаешь общаться в тот момент, когда уже субдепрессивное состояние, очень лабильная психика, перепады настроения, которые отражаются на психоэмоциональном состоянии самого врача, естественно, на его отношении с семьей. Семья – это всегда наша поддержка, наше ближайшее социальное окружение. Семья не получает от него нормальных человеческих эмоций, он не получает этого в ответ. И получается некий замкнутый круг. Не могу ничего сказать, но можно предположить: да, он будет менее эффективен в работе, потому что он будет очень истощен.

Андрей Реутов:

То есть это то самое пресловутое профессиональное выгорание?

Анна Бабошкина:

Да, это профессиональное выгорание. Я сегодня читала очень интересную статистику. Во-первых, оно выросло за последние 10 лет на 10%. Среди онкологов, среди женщин оно выше, чем среди мужчин. И на это влияет дальше множество факторов. Это увеличение трудовой недели. Увеличение количества пациентов на одного врача. Поэтому надо вам себя беречь.

Андрей Реутов:

Мы просто себя бережем, пытаемся отвлекаться. Есть ли волшебная зарядочка, чтобы с утра пришел, сделал? Или такого не существует? И в течение какого времени наступает профессиональное выгорание? Или, как говорят, каждые пять лет надо менять профессию?

Анна Бабошкина:

Зачем же менять? Когда мы будем тогда специалистами? А волшебная таблеточка, наверное, существует, но она подбирается индивидуально под каждого.

Вы у меня спрашиваете: что мне делать? Не понимая то, как Вы отреагируете, что Вас задевает, на что Вы включаетесь, особенности Вашего эмоционального отреагирования, как и когда это проявляется, что Вам помогает снять стресс. Пока не будет проанализировано все, я не смогу дать Вам вот этой волшебной таблеточки. Тут даже не я Вам ее дам – Вы ее поймете сами. Но нужно время на общение. И я не могу дать совет: делайте так, так и так. Это для кого-то сработает, для кого-то нет. Более индивидуальное.

Андрей Реутов:

В любом случае, если я почувствую это, теперь знаю, к кому обращаться. Анна Львовна, есть ли что-то такое, что Вы бы хотели донести до наших уважаемых слушателей?

Анна Бабошкина:

Наверно, как не опускать руки – это все решается в процессе психотерапии. Здесь нет общего совета для всех. Но самое важное, чтобы все-таки люди в случае психологического стресса, напряжения, очень тяжелой ситуации обращались к специалистам, точно так же, как они обращаются к Вам, когда нужна операция, как к специалисту, потому что они не справятся с этим сами, не смогут себя прооперировать. Точно так же человек, находясь внутри тяжелой травмирующей для него ситуации, не может быть эффективным и сам ее для себя решить. Такого практически не бывает. Поэтому обращение к специалисту поможет максимально эффективно решить психоэмоциональную проблему. И если мы говорим об онкологии, то это очень влияет на процесс лечения, реабилитации, выхода в устойчивую ремиссию.

Андрей Реутов:

Пациенты ко мне обращаются. Я говорю: «К сожалению, мы вам не сможем помочь. Ни нейрохирурги, ни химиотерапевты, ни радиологи». И я рекомендую обратиться к Вам. И получаю благодарные отзывы. И это еще раз подтверждает тот факт, что если мы не можем спасти человека – это не значит, что мы не можем ему помочь. Спасибо Вам огромное за то, что Вы есть, и за то, что Вы работаете с нами плечом к плечу. На самом деле, это важно и для нас, для врачей, это безумно важно и для наших пациентов. Хотя мне хотелось бы, чтобы вот таких случаев в Вашей практике, когда мы не можем победить болезнь, и когда мы знаем, что человек уйдет, и мы можем только помочь ему сделать это максимально достойно и правильно, чтобы их было в Вашей практике как можно меньше, чтобы большую часть Вашей работы составляла помощь супругам в решении спорных моментов. Хотя понятно, что и в семье бывают некоторые драмы. Надо понимать, что всегда есть выход.

Анна Бабошкина:

На самом деле, у всех жизнь конечна, и очень важно не то, сколько, хотя тоже важно, а качество жизни. И именно поэтому это очень важно – качественно это прожить.

Андрей Реутов:

Спасибо Вам огромное за эфир. Дорогие друзья, спасибо, что были с нами. До новых встреч!